Трещинка

Все произведения Меркеева читаю как будто фильм смотрю - все так аккуратно и точно выписано, одно слово -- удовольствие!

Проза выстелена такими образными цитатами, что можно читать и перечитывать. "Небо зашелестело и закрупилось, как испорченный телевизор...." Прекрасный роман. Рекомендую.

Мне кажется, что это нечто волшебное....)))

Читается волшебно. Погружение в нереальное реальное магически.

Это ни в коем случае не литературный анализ, а именно беглые заметки. Поэтому хотелось бы, вопреки канонам, начать не с «главного и достойного», а с того, что связано именно с собственным настроением и с тем, что вольно или невольно бросается в глаза. Как, скажем, когда вы ступаете на новую дорогу или входите в переулок, и видите, то брошенный на тротуар рекламный листок, то, наоборот, живую травинку, вспучивающую асфальт и прорывающуюся сквозь него. Мелочи с точки зрения целого и Ваших собственных задач. А вот западают в память и все. Второй из авторов этих заметок (профессор Бондаренко работал над материалом книги «Культура в лицах» совместно с кандидатом философских наук, психологом, преподавателем МГУ О.Ю. Бондаренко) встретил восторженные рекомендации с настороженностью и еще, возможно, с еще не вылившимся в слова скепсисом, услышав, что «Трещинка» напоминает «Мастера и Маргариту». Ну, зачем еще один Булгаков, не говоря уже о довольно примелькавшихся фантасмагориях последних десятилетий? – Нет, я в принципе не против того, что называют «магическим реализмом». Но мне лично (именно мне, я тут не впутываю других), уж простите за это, не интересны ни повторяющиеся кинопутешествия по времени, ни «Белые тигры», или психо-мистические блики «Цареубийцы» и прочая, и прочая. Иными словами, если речь заходит об Истории, то мне интересна именно история, а не кружева фантазий вокруг нее.

К счастью, как убедились оба автора заметок, «Трещинка» — совсем иного рода, и на мистизацию реальных исторических лиц и событий и на фантазийные игры вокруг них не претендуют.

Однако тут встает и еще одна настораживающая вещь – соприкосновение автора с миром психиатрии. И здесь барьер, воздвигнутый уже знакомым, включая иные сериальные попытки, наряду с бесконечными местами заключения загружать нас и сценами из психушек. И чем физиологичнее – тем более отталкивает. Тут я, как самый что есть обычный прохожий, старающийся не ступать в грязь, просто переключаю телевизионный пульт.

И не потому что сам из рафинированных интеллигентов. Напротив, мне не из книг и фильмов известно многое, слишком многое из того, что так самозабвенно смакуют сегодняшние экран или монитор.

Да и к самому тексту есть вопросы – об этом позже. Но…совершенно неожиданно для меня самого я вдруг почувствовал, что передо мною вещь — не имитирующая «Мастера и Маргариту» или что-то еще, а, по крайней мере, в сравнении с тем, что будет упомянуто, в чем-то очень значимом, разворачивающая совершенно по-новому тему психиатрии безумия и психического здоровья. И при таком, повторяю, неожиданном для меня самого взгляде, «Трещинка» — не вариация известного, не новая аранжировка старой песни, а частица вод одной реки, тех вод, которая сама жизнь несет неустанно в иные, отличные от прежних места.

Но что это за река?

Даже краткие размышления о ней – это тема для целого ряда монографий, одна из которых «Антиномия: мудрость – безумие» в контексте контркультуры США 1950-х 1960-х годов» Бондаренко О.Ю. (Москва МАКС-ПРЕСС 2009)

Оставим пока в стороне шутов и юродивых, хотя и это уже очень даже было бы в «тему». Коснемся лишь пунктирно некоторых, попавших в наше поле зрение поворотов этой своенравной и таящей немало омутов реки.

Начнем с классического «Горя от ума», центрального героя которого «безумцем…ославили всем хором». Кстати, задолго до так называемых «советских психушек», еще власти царской России узрели проблемы с психическим здоровьем у Чаадаева (после его «Философических писем»).

Итак, первый подмеченный здесь нами поворот темы – это безумие, как выпадание из ряда, как отход от «общепринятых» в данном сообществе стандартов.

А второй? – Второй куда более жуткий и давящий, и в то же время буквально перенасыщенный озоном философии. Это – чеховская «Палата номер шесть». Одна из стержневых, если не главная проблема «Палаты», в том, что легко рассуждать о внутренней свободе, пока твоя внешняя свобода не ограничивается до минимума. Но сжатие личного пространства ДО, а точнее ЗА пределы, корежит, ломает саму личность. Здесь психиатрическая больница – пример замкнутого мирка, из которого нет выхода.

Третий поворот – булгаковский, с фантасмагорией «заезжих клоунов», балом Воланда и грустным местом обитания Мастера и поэта Ивана Бездомного. Об этом так много писали, что надо лишь скурпулезнейше погрузиться в роман вновь, либо лишь слегка коснуться, поскольку речь идет о повороте единой реки. Один из бликов вод этого поворота (лишь один, но очень значимый в контексте нашего разговора) – вызов сытой духовности, духовности, уверенной в собственной глубине, мелкоту которых, словно жаждущих новых модных нарядов дам, так легко обнажает Воланд.

Уже одно это было колоссальным вызовом и искренней уверенности в то, что перед нами мир, как на ладони, «мы все добудем, найдем и откроем», и, оседлавшей и взнуздавшей эту живую энергию официозности.

Здесь психиатрия – обратная сторона грандиозной сложности мира, того мира, в котором, говоря шекспировским и библейским языком, «есть много вещей, о друг Гораций…что и не снились нашим мудрецам», и, более того, мудрость мира сего может обернуться «безумием в очах Бога».

Четвертый поворот – уже за океаном. Это роман Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки», в котором, как писалось в рецензии журнала «Тайм» в 1962-м году, бунт помещенного в психушку Макмерфи звучит «ревом протеста против правил, по которым живет общество посредственностей, и против тех невидимых стражей, которые проводят эти правила в нашу жизнь». Не случайно «Полет над гнездом кукушки» (другая версия перевода) был назван эпохальным романом и вехой в истории нон-конформизма (1.стр.98)…

В СССР же чуть более поздних лет (если сверять свои часы с часами Истории) образцом переливающегося многозначными и при этом сочными аллюзиями гротеска стала «Канатчикова дача» Владимира Высоцкого, где бодрые обитатели психушки сетуют: «Нам вождя не доставало. – Настоящих буйных мало».

И вот перед нами еще один поворот реки Времен – «Трещинка» Юрия Меркеева. Поворот резкий и, увы, до горечи современный, хотя и сама эта современность не уникальна.

Здесь Безумство – не нестандартность мысли, психушка – не замкнутый мир, который либо гасит саму способность сопротивляться, либо, напротив, толкает к бунту. Здесь ключи от дверей оказываются в руках самих пациентов. Двери настежь!

Но вот ведь парадокс! Мир за дверями ничуть не менее, а по сути своей и более безумен, чем мир в ограниченном пространстве психлечебницы. Это мир, где неистовствует, царствует сумасшествие.

Вот вырастает до исполина монах Ферапонт со своими экстазами и проповедями конца света. А вот сумасшедший «кубинец», в котором слились, словно в вихре эротичнейшего танца, и революционный коммунизм, и религия, а вот – воплощение новой деловитости – «чернобородый красавец Шпигель с курительной трубкой в руках за тысячу долларов, точной копии, между прочим, знаменитой трубки Иосифа Виссарионовича».

И при всем этом боль, искренняя, не сценическая боль за то сумасшествие, за тот очередной бал, которым правит в этом мире Сатана. Мир, в котором старательно взращиваются и тиражируются «настоящие буйные», а человеческая масса магическим образом (словно царевна – в лягушку) превращается в толпу.

А «люди в толпе, кажется, стремились к одному – поскорее найти для себя командира и вожака, и устремиться за ним, за его пламенным словом, только бы не ломать голову и не решать самостоятельно, кто в этой смуте друг, а кто – враг…» (см. роман Юрия Меркеева «Трещинка»)

Как тут не вспомнить фроммовское бегство от свободы и несравненно более раннее «Государство» Платона, где с потрясающе четкой логикой обрисовано, как власть толпы – охлократия с неизбежностью перерастает в тиранию!

И цитировать можно бы многое!

Но поскольку это не литературоведческое эссе, а лишь наброски культурологических подходов, хотелось бы высказать несколько сугубо личных пожеланий. И основное из них – пожелание внимательной, доброжелательной и опытной редактуры. Редактуры, которая заменила бы некоторые стереотипы и канцеляризмы, либо прямолинейные суждения. Дело в том, что в романе Меркеева, как и в иных стихах кумиров прежних лет, писатель соседствует с публицистом, который, порой, теснит самого писателя.

Поэтому иногда недостает сократовского: «А если бы это был осел?…(Согласно древним, отчаянного полемиста Сократа на глазах многих ударил его оппонент. Ученики и друзья Сократа закричали: «Поведем его в суд!». На что Сократ ответил: «А если бы меня лягнул осел, разве я повел бы его в суд?»)

То есть речь идет о том, что в художественном произведении, по мере возможностей, желательно избегать либо слов «отвратительно», либо так называемых положительных авторских оценок действий героев и т.д. В идеале настроение и оценки читателя рождаются самими образами – как в рассказах Шукшина.

Иначе может возникнуть то, что еще подметил С. Маршак у молодого А. Вознесенского (которого он при всем этом ценил очень высоко), когда упоминал стихотворение «Бьют женщину», где поэт обрушивал на бьющего потоки грязных слов: «Бродяга! Чайлд Гарольд! Битюг!»

Конечно, автор «Трещинки» до такой самопародии не доходит, но проблема всегда остается. К ней присовокупляются общие для очень многих, в том числе и для автора этих строк, вопросы чисто технических огрехов на уровне фактических опечаток, которые сами авторы в принципе увидеть не могут.

Вроде бы детали. Но речь-то идет о вещи, которая в одном потоке, в одном русле реки нашей общей духовности, наших общих проблем и болей и, естественно, хотелось бы, чтобы и через десятилетия виделись в такой вещи не только мысль и игра образов, но и отточенность слова.

Кстати, в самом языке немало того, что словно паутинки на солнечном свете – ажурность образов и слов. Но это для специалистов и дипломников.

Мы же отметили бы очень интересную деталь, которая, на наш взгляд, опять-таки роднит сегодняшнего Прозаика с Поэтом – А. Вознесенским. Это – перевертывание образного языка и видение мира природы сквозь мир людей. Вот только пара замечательных примеров: «…небо над Растяпиным неожиданно затрепетало, закрупилось, как во время эфирных помех это происходит с чистым экраном телевизора…»; или: «…небо с шипением электросварки рассеклось молниями…». Сравните у Вознесенского: «И кот, как радиоприемник, зеленым глазом ловит мир…»)

В самой этой «перевернутости» образов очень глубокий смысл. Она – это своего рода зеркало трансформации своего нашего восприятия того, что мы называем реальностью. Но это особая тема.

При всем этом есть один момент, который мы, как религиоведы и как культурологи, решительно изменили бы. Это финальные слова писателя «об одном хитром деляге, польском еврее-ростовщике, из тех жидов, которых истребляли на Запорожской Сече, потому как они не скрывали своего презрения к давшему себя распять Божеству и не давшего наследникам рая – иудеям – тот рай на земле, которым они грезили». («Трещинка»)

Почему? – Да потому, что сегодняшняя вакханалия культа наживы, успеха и сиюминутного наслаждения – это одно, а ее религиозная окраска – совсем другое.

Делячество может быть омерзительным. Но различия к тем или иным Божествам – не оправдание для истреблений, которые повторялись сотни лет и с неистовой силой возобновляются сегодня, когда на Ближнем Востоке сегодня теснят и истребляют уже не иудеев, а христиан. А какие чудовищные раны человечеству нанесли начавшиеся с распадом Британской империи столкновения индусов и сикхов с одной стороны, и мусульман с другой! По разным данным в этих столкновениях (уже после краха гитлеризма) погибло от 400 тысяч до миллиона человек. И погрузившиеся в пучину ненависти точно так же могли бы сказать, что «истребляемые не скрывали своего презрения к тому, что они (то есть истребляющие) «чтят». Хотя, конечно же, истоки всех этих трагедий не только в различии отношений к Высшим Силам…

К тому же окраска Зла в чересчур конкретные национально-религиозные тона сужает философскую значимость художественного произведения. Ведь Зло многолико, оно не втискивается в узковатые одежды определенных рас, наций, вероучений.

В целом же произведения Александра Мелихова и Юрия Меркеева натолкнули на интересную мысль. Суть ее в том, что поскольку литература сегодня перестает быть властительницей дум и энергично вытесняется со сцены массового сознания, то был бы интересен незатейливый по замыслу проект: подготовка и выпуск ряда пособий по философии, культурологии, политологии, логике, религиоведению, где все, что включают программы, заполнялось бы цитатами, емкими фрагментами из текстов, книг, сценариев именно авторов художественных произведений и особенно современных авторов.

Такой опыт уже есть. Например, Бондаренко Ю. выпустил небольшое пособие «Мудрость Востока», где на «стандартную» программу по философии легли тексты, связанные с историей культуры Востока.

Поскольку сегодня огромная часть молодежи проходит через вузы и колледжи, это могло бы и оживлять работу педагога и расширять ареал обитания живой художественной мысли, делая ее достоянием более широкого круга читателей.

Пожелание представляется особенно значимым потому, что в кратком отзыве просто физически невозможно цитировать то, что было бы подчеркнуто и на что так хотелось бы обратить внимание всякого мыслящего человека.

Литература: Бондаренко О.Ю. «Антиномия: мудрость-безумие» в контркультуре США 1950-х-1960-х годов. М. МаксПресс 2009.